Одна среди демонов
ЧАСТЬ 2. Одни в тайге
«Снег, снег, снег над тайгою кружится, вот и окончился наш немудреный ночлег…
Снег, снег, снег, снег = милая, что тебе снится?
Над пеленой замерзающих рек - снег, снег, снег… (А.Городницкий)
![]()
Собаки еще долго выбегали на речную косу, прислушиваясь к говорливому шуму поющего водными струями переката и улавливая в нем рокот подвесного мотора той лодки, на которой мог возвратиться хозяин. Иногда в стороне падало сухое дерево, и можно было подумать, что это поработал топор охотника или пролетавший высоко самолет, вносил какое-то разнообразие в атмосферу медленно засыпающей к зиме тайги. Осень расцветила тайгу багровыми и золотыми тонами и с первыми заморозками стряхнула весь её наряд на мхи и в реку. В тихие солнечные дни летела паутина короткого бабьего лета, и стаи журавлей перекликаясь на пойменных болотах, настораживали собак своим необычными звуками, непохожими на присутствие человека.
Таежные собаки в отличии от домашних быстро учились выживать по принципу «Голод не тетка!» и зов предков , тех, которые еще не знакомы были с людьми не давал им пропасть на месте. Пока снег не засыпал землю, им на помощь вступало замечательное чутье их далеких предков - волков и лисиц. Конечно, загнать что-либо крупное у них не хватало ни собратьев, ни сил и пищей, хоть как-то поддерживающей собак стали мелкие и крупные грызуны, и даже лягушки. Лайма и раньше часто видела в теплой луже у реки квакающих лягушек и однажды решила попробовать самую большую серо-зеленую на свой собачий зуб. Вся какая-то скользкая и противная не вызвала у нее желания больше пробовать их, при том, что Седой готовил им обильно покрытые жилами и мясом куски вареного изюбра. Но голод и отсутствие Седого толкали собак еще раз попробовать что-либо «мясное» и Лайма решилась, поборов в себе неприязнь к земноводным и проглотив одну из них. Конечно лягушка не изюбр, но приятная истома в животе, говорила собаке о том, что и лягушка вполне заменит пищу. Витим поймал крупную и жирную лесную полевку и также приободрился, но полевки быстро скрывались в своих норах, и еще надо было научиться раскапывать их ходы под толстыми мхами тундры.
Собаки сильно исхудали, но быстро научились добывать что-либо съестное под пнями и вывороченными корнями упавших елей и пихт. Однажды им повезло и со зверьем покрупнее, вдвоем они загнали забежавшего на речную косу зайца. Точнее, косого выгнала из леса Лайма, а прибежавший на ее лай Витим, успел отрезать зайцу отступление в прибрежный ивняк. Заяц кинулся к воде, но Витим оказался сильнее и проворнее на сильном течении переката и заяц не справившись с потоком, оказался в зубах собаки… При Седом, у собак действовали строгие правила «не лезть в чужую тарелку» и они только поглядывали в стороне друг друга: «Много ли еще каши с изюбрятиной или тушенкой остается у соседа в тарелке?» При малейшем приближении младшей Лаймы, Витим негромким рыком ставил ее на «место».
Сейчас же что-то перевернулось в душе одиноких собак и зов предков, не терпевший конкуренции, осел где-то в глубине их души. Они, молча ели загнанного зайца, чуть ли не соприкасаясь носами и Витим даже чуть подвинулся, когда голодная Лайма явно перешла невидимую границу дележки мяса. Наевшись на этот раз вдоволь, собаки запили трапезу «чаем» из таежной лужи на берегу и разлеглись на косе в последних косых лучах осеннего солнца. Жизнь вновь показалась раем, и в сладком сне к ним приходил Седой, трепал каждую псину по загривку, что-то говорил им нежно и ласково и слова его сливались с шумом переката, растворялись в бескрайних таежных просторах за горизонтом.
Осень прошла необычно быстро и к утру следующего дня, собаки, спящие под порогом балагана, стряхивали с себя первую порошу. Густая шерсть не давала им замерзнуть и, скрутившись калачиком , они сохраняли тепло всю холодную ночь, прижавшись друг к другу Лужи с лягушками замерзли и собак выручали только мелкие грызуны, которых они ловко ловили под еще не замерзшим мхом и раскапывая старые гнилые пни. День-два и по реке поплыла шуга. Кое-где по плесам лед уже выдерживал вес собаки, и они стали охотится на полевок и бурундуков, переходя на другую, скалистую сторону реки. Там «собачьи угодья» ещё не распугались их промыслом и охоты слаживались удачно. Две-три жирные к осени полевки, вполне давали им силы к существованию, и надежда на лучшие времена еще теплилась в их худых телах. Снега прибавилось, и у порога образовался сугроб чуть ли не до самой крыши балагана. Витим вырыл в сугробе берлогу до самого порога балагана и две собаки нашли приют в этом снежном и довольно теплом домике, оставив лишь лаз наружу. Небо редко прояснялось в первые месяцы зимы, и собаки, поохотившись на мышей, залегали в свою берлогу и смотрели сквозь лаз на всё время падающие хлопья снега, прислушивались к таежным звукам. Хлопья, все падали и падали, и казалось, им нет конца, и весна никогда не придет в этот забытый богом уголок дикой природы, где в ожидании в занесенной снегом тайге грустили две собаки.
Тайга же к зиме совсем помертвела, и лишь редкие крики кедровок и стук дятла нарушали первозданную тишину. Иногда метель со свистом добавляла звуки снежных завихрений и треск, падающего подгнившего дерева, словно выстрел эхом раскатывался по тайге. Собаки настораживались, готовые прибежать на зов человека и выстрел, но к сожалению «охотником» оказывался только ветер ломавший деревья… Наконец снегопады прекратились и на смену им пришли сорокоградусные морозы. Солнце сияло в каждом кристалле изморози на единственном окне в балагане и искрилось причудливым ажурным узором над последними промытыми кусочками льдинок переката. Речка успокоилась до весны, и метровый лед на плесах прикрыл ее бурный нрав, опустив на зимнюю тайгу покрывало тишины и покоя. Когда у балагана, стоящего под сенью елей становилось совсем холодно, собаки перебегали на другую сторону реки и, примостившись боком к черным и отвесным незаснеженным скалам, грелись на ярком солнце. Солнце отдавало темным скалам совсем малую кроху тепла, но и этого было достаточно, чтобы нагреть темную поверхность и лежащих на ней собак. В такие минуты Лайма закрывала глаза и оказывалась в теплом лете, где все по-прежнему хорошо и сытно, где у кострища под балаганом дымится кулеш с мясом изюбра и Седой разливает вкусную похлебку по их мискам. Витим зарычал. Сон Лаймы мгновенно испарился и она, вопросительно подняла голову, принюхиваясь. Что же могло насторожить Витима? Он глядел куда-то вдаль, за балаган, где тайга, за небольшим тундровым пространством превращалась в бесконечное до горизонта море елей и снегов. С высоты скал над рекою, куда они вдвоем забрались, все хорошо просматривалось, и собачий острый взгляд уловил движение в километре от балагана.
Вдоль опушки из высоких елей, по тундре двигались едва заметные на белом снегу четыре точки. Пока еще они находились далеко от балагана, Лайма не могла представить опасности, грозившей им с Витимом, но он то знал, чем это все может окончится… По тундре и в их сторону двигался «развед отряд» самых беспощадных противников человека и собак, голодных серых тундровых волков. Глубокий снег и мороз лишил стаю преимущества перед лесными копытными, которые спасали волков в этом голодном и холодном безмолвии еще по чернотропу. Как и собаки, они могли еще кое-как пополнить свои пустые желудки всем, что можно еще найти съестного в тайге - мышами, зайцами, одним зверям известными корешками и остатками падали на речных берегах в виде рыбных костей. Такие остатки иногда можно было найти в мусорных ямах у оставленных на зиму приисках и факториях летних сенокосов. Стая волков рыскала по тайге у каждого оставленного с осени балагана в надежде чем-либо поживиться и такой «подарок , как собаки для них мог стать настоящим праздником.
Запах человека мог надолго остановить желание хищников чем-то поживится, и стоило охотнику бросить на оставленные в тайге припасы пару стреляных гильз и щепотку табака, как это на месяц и более могло отпугнуть лисицу или волка от заначки. Зверье особо не переносило запах пороха и табака, четко напоминавшее ему о присутствии охотника. Так и волки по осени долго не решались подойти к балаганам и заимкам, не убедившись в отсутствии человека, но проходили месяцы и запахи выветривались, забивались снежными метелями и зверье наглело. Вначале, брошенное жилье становилось приютом мышей и бурундуков, после появлялись и более крупные обитатели тайги.
Голод заставлял преодолеть последние опасения всем от росомах, до волков и по теплому времени, медведей. Если волки только подбирали объедки и не лезли в избушки, опасаясь ловушек или капканов, то росомахи и медведи приносили полный разгром в оставленные припасы. В некоторых местностях даже существовала жестокая практика, оставлять до времени глубокой зимы непородистых собак. Завезенные на прииски еще с весны, они охраняли избушки и припасы до того, как медведи ложились в берлоги. Они исполняли свою верную роль до конца, но суровая зима и волки не давали им дожить до весны… Такими собачьими «камикадзе» по неволе и пришлось оказаться нашим героям, но Седой любил собак независимо от породы и привилегий. Только нелепая случайность расписалась в их судьбе и в этом случае, человек по воле судеб оказался бессильным. Седой знал эпилог таких историй, долго думал, как вернуться до сильных морозов в тайгу и не мог ничего придумать, постепенно время заглушило его боль и лишь где-то, в глубине его охотничьей души теплилась надежда, что кто-то или что-то спасет его собак.
«Снег, снег, снег над тайгою кружится, вот и окончился наш немудреный ночлег…
Снег, снег, снег, снег = милая, что тебе снится?
Над пеленой замерзающих рек - снег, снег, снег… (А.Городницкий)
Собаки еще долго выбегали на речную косу, прислушиваясь к говорливому шуму поющего водными струями переката и улавливая в нем рокот подвесного мотора той лодки, на которой мог возвратиться хозяин. Иногда в стороне падало сухое дерево, и можно было подумать, что это поработал топор охотника или пролетавший высоко самолет, вносил какое-то разнообразие в атмосферу медленно засыпающей к зиме тайги. Осень расцветила тайгу багровыми и золотыми тонами и с первыми заморозками стряхнула весь её наряд на мхи и в реку. В тихие солнечные дни летела паутина короткого бабьего лета, и стаи журавлей перекликаясь на пойменных болотах, настораживали собак своим необычными звуками, непохожими на присутствие человека.Таежные собаки в отличии от домашних быстро учились выживать по принципу «Голод не тетка!» и зов предков , тех, которые еще не знакомы были с людьми не давал им пропасть на месте. Пока снег не засыпал землю, им на помощь вступало замечательное чутье их далеких предков - волков и лисиц. Конечно, загнать что-либо крупное у них не хватало ни собратьев, ни сил и пищей, хоть как-то поддерживающей собак стали мелкие и крупные грызуны, и даже лягушки. Лайма и раньше часто видела в теплой луже у реки квакающих лягушек и однажды решила попробовать самую большую серо-зеленую на свой собачий зуб. Вся какая-то скользкая и противная не вызвала у нее желания больше пробовать их, при том, что Седой готовил им обильно покрытые жилами и мясом куски вареного изюбра. Но голод и отсутствие Седого толкали собак еще раз попробовать что-либо «мясное» и Лайма решилась, поборов в себе неприязнь к земноводным и проглотив одну из них. Конечно лягушка не изюбр, но приятная истома в животе, говорила собаке о том, что и лягушка вполне заменит пищу. Витим поймал крупную и жирную лесную полевку и также приободрился, но полевки быстро скрывались в своих норах, и еще надо было научиться раскапывать их ходы под толстыми мхами тундры.
Собаки сильно исхудали, но быстро научились добывать что-либо съестное под пнями и вывороченными корнями упавших елей и пихт. Однажды им повезло и со зверьем покрупнее, вдвоем они загнали забежавшего на речную косу зайца. Точнее, косого выгнала из леса Лайма, а прибежавший на ее лай Витим, успел отрезать зайцу отступление в прибрежный ивняк. Заяц кинулся к воде, но Витим оказался сильнее и проворнее на сильном течении переката и заяц не справившись с потоком, оказался в зубах собаки… При Седом, у собак действовали строгие правила «не лезть в чужую тарелку» и они только поглядывали в стороне друг друга: «Много ли еще каши с изюбрятиной или тушенкой остается у соседа в тарелке?» При малейшем приближении младшей Лаймы, Витим негромким рыком ставил ее на «место».
Сейчас же что-то перевернулось в душе одиноких собак и зов предков, не терпевший конкуренции, осел где-то в глубине их души. Они, молча ели загнанного зайца, чуть ли не соприкасаясь носами и Витим даже чуть подвинулся, когда голодная Лайма явно перешла невидимую границу дележки мяса. Наевшись на этот раз вдоволь, собаки запили трапезу «чаем» из таежной лужи на берегу и разлеглись на косе в последних косых лучах осеннего солнца. Жизнь вновь показалась раем, и в сладком сне к ним приходил Седой, трепал каждую псину по загривку, что-то говорил им нежно и ласково и слова его сливались с шумом переката, растворялись в бескрайних таежных просторах за горизонтом.
Осень прошла необычно быстро и к утру следующего дня, собаки, спящие под порогом балагана, стряхивали с себя первую порошу. Густая шерсть не давала им замерзнуть и, скрутившись калачиком , они сохраняли тепло всю холодную ночь, прижавшись друг к другу Лужи с лягушками замерзли и собак выручали только мелкие грызуны, которых они ловко ловили под еще не замерзшим мхом и раскапывая старые гнилые пни. День-два и по реке поплыла шуга. Кое-где по плесам лед уже выдерживал вес собаки, и они стали охотится на полевок и бурундуков, переходя на другую, скалистую сторону реки. Там «собачьи угодья» ещё не распугались их промыслом и охоты слаживались удачно. Две-три жирные к осени полевки, вполне давали им силы к существованию, и надежда на лучшие времена еще теплилась в их худых телах. Снега прибавилось, и у порога образовался сугроб чуть ли не до самой крыши балагана. Витим вырыл в сугробе берлогу до самого порога балагана и две собаки нашли приют в этом снежном и довольно теплом домике, оставив лишь лаз наружу. Небо редко прояснялось в первые месяцы зимы, и собаки, поохотившись на мышей, залегали в свою берлогу и смотрели сквозь лаз на всё время падающие хлопья снега, прислушивались к таежным звукам. Хлопья, все падали и падали, и казалось, им нет конца, и весна никогда не придет в этот забытый богом уголок дикой природы, где в ожидании в занесенной снегом тайге грустили две собаки.
Тайга же к зиме совсем помертвела, и лишь редкие крики кедровок и стук дятла нарушали первозданную тишину. Иногда метель со свистом добавляла звуки снежных завихрений и треск, падающего подгнившего дерева, словно выстрел эхом раскатывался по тайге. Собаки настораживались, готовые прибежать на зов человека и выстрел, но к сожалению «охотником» оказывался только ветер ломавший деревья… Наконец снегопады прекратились и на смену им пришли сорокоградусные морозы. Солнце сияло в каждом кристалле изморози на единственном окне в балагане и искрилось причудливым ажурным узором над последними промытыми кусочками льдинок переката. Речка успокоилась до весны, и метровый лед на плесах прикрыл ее бурный нрав, опустив на зимнюю тайгу покрывало тишины и покоя. Когда у балагана, стоящего под сенью елей становилось совсем холодно, собаки перебегали на другую сторону реки и, примостившись боком к черным и отвесным незаснеженным скалам, грелись на ярком солнце. Солнце отдавало темным скалам совсем малую кроху тепла, но и этого было достаточно, чтобы нагреть темную поверхность и лежащих на ней собак. В такие минуты Лайма закрывала глаза и оказывалась в теплом лете, где все по-прежнему хорошо и сытно, где у кострища под балаганом дымится кулеш с мясом изюбра и Седой разливает вкусную похлебку по их мискам. Витим зарычал. Сон Лаймы мгновенно испарился и она, вопросительно подняла голову, принюхиваясь. Что же могло насторожить Витима? Он глядел куда-то вдаль, за балаган, где тайга, за небольшим тундровым пространством превращалась в бесконечное до горизонта море елей и снегов. С высоты скал над рекою, куда они вдвоем забрались, все хорошо просматривалось, и собачий острый взгляд уловил движение в километре от балагана.
Вдоль опушки из высоких елей, по тундре двигались едва заметные на белом снегу четыре точки. Пока еще они находились далеко от балагана, Лайма не могла представить опасности, грозившей им с Витимом, но он то знал, чем это все может окончится… По тундре и в их сторону двигался «развед отряд» самых беспощадных противников человека и собак, голодных серых тундровых волков. Глубокий снег и мороз лишил стаю преимущества перед лесными копытными, которые спасали волков в этом голодном и холодном безмолвии еще по чернотропу. Как и собаки, они могли еще кое-как пополнить свои пустые желудки всем, что можно еще найти съестного в тайге - мышами, зайцами, одним зверям известными корешками и остатками падали на речных берегах в виде рыбных костей. Такие остатки иногда можно было найти в мусорных ямах у оставленных на зиму приисках и факториях летних сенокосов. Стая волков рыскала по тайге у каждого оставленного с осени балагана в надежде чем-либо поживиться и такой «подарок , как собаки для них мог стать настоящим праздником.
Запах человека мог надолго остановить желание хищников чем-то поживится, и стоило охотнику бросить на оставленные в тайге припасы пару стреляных гильз и щепотку табака, как это на месяц и более могло отпугнуть лисицу или волка от заначки. Зверье особо не переносило запах пороха и табака, четко напоминавшее ему о присутствии охотника. Так и волки по осени долго не решались подойти к балаганам и заимкам, не убедившись в отсутствии человека, но проходили месяцы и запахи выветривались, забивались снежными метелями и зверье наглело. Вначале, брошенное жилье становилось приютом мышей и бурундуков, после появлялись и более крупные обитатели тайги.
Голод заставлял преодолеть последние опасения всем от росомах, до волков и по теплому времени, медведей. Если волки только подбирали объедки и не лезли в избушки, опасаясь ловушек или капканов, то росомахи и медведи приносили полный разгром в оставленные припасы. В некоторых местностях даже существовала жестокая практика, оставлять до времени глубокой зимы непородистых собак. Завезенные на прииски еще с весны, они охраняли избушки и припасы до того, как медведи ложились в берлоги. Они исполняли свою верную роль до конца, но суровая зима и волки не давали им дожить до весны… Такими собачьими «камикадзе» по неволе и пришлось оказаться нашим героям, но Седой любил собак независимо от породы и привилегий. Только нелепая случайность расписалась в их судьбе и в этом случае, человек по воле судеб оказался бессильным. Седой знал эпилог таких историй, долго думал, как вернуться до сильных морозов в тайгу и не мог ничего придумать, постепенно время заглушило его боль и лишь где-то, в глубине его охотничьей души теплилась надежда, что кто-то или что-то спасет его собак.
Аллергия на таящий снег
Зимой в период оттепелей у многих собак появляются признаки аллергии. Это заболевание, известное как "аллергия на таящий снег", в основном вызвано тем, что снег аккумулирует из атмосферы большое количество вредных веществ, а при таянии снега эти вещества начинают выделяться. Концентрация паров бензина, масел,
Сладкая парочка
Ольга Альтовская Как радостно жить, несмотря ни на что! С собачкой гулять надеваю пальто. И – с лаем во двор. Поводок, как струна. По парку кружа, с нами ходит весна. Там светел аллеи платок кружевной! Там солнца сияющий лик надо мной! Там пахнет арбузами тающий снег! Там смел на проталине нежный побег! Морозом последним, зима, не
Я эту собаку запомнил как человека
Я эту собаку запомнил как человека.Случилось такое в концлагере, в 44-м, зимой. Игрался спектакль"Охота ХХ века" Перед шеренгой застывшей, от страха немой. У коменданта была привязанность к догам, И был экземпляр - казался слоном среди всех. Даже эсэсовцы боялись верзилу-бога. И вот этот зверь шагнул величаво на снег. И
Гимн собачника
Не важно - снег или жара, Я выхожу во двор с утра. Я не спортсмен, не дворник и не дачник. Не на работу я спешу, Я так живу и так дышу. Я просто вышла погулять. Ведь я - "собачник". Пусть крутят пальцем у виска, Качают головой слегка, Мол, - крышу почините - протекает! Мне объясняться не досуг, Что этот пёс - мой лучший
Иван Бунин. Стихотворение "Собака".
Бунин Иван Алексеевич Мечтай, мечтай. Все уже и тусклей Ты смотришь золотистыми глазами На вьюжный двор, на снег, прилипший к раме, На метлы гулких, дымных тополей. Вздыхая, ты свернулась потеплей У ног моих — и думаешь... Мы сами Томим себя — тоской иных полей, Иных пустынь... за пермскими горами. Ты вспоминаешь то, что чуждо