Манюня
Упираясь ногами в оползавшую землю, я нагнулась, ухватилась одной рукой за куст, другой за Манюнин ошейник. Бедный нарядный ошейник! Он был мокрый, в какой-то тухлятине. А вытащенная из колдобины Манюня превратилась в страшилище: чёрная вода стекала по шерсти, как по сосулькам, вся она была облеплена прелыми листьями, с хвоста и ушей лились мутные потоки. Чистым осталось только белое пятнышко на лбу, да светились восторгом чёрные блестящие глаза.
– Ну зачем, зачем ты полезла в эту грязную яму? – с негодованием спросила я.
Манюня, яростно отряхиваясь, всем видом показала, что она совершенно не согласна со мной.
– Ах глупая собака! Вот теперь ещё простудишься…
Нет, она не была глупой: в ней просто заговорил охотничий инстинкт.
С тех пор, увидя любое болотце, подёрнутую тиной заводь или просто грязную лужу, Манюня всегда норовила плюхнуться в них. И, поглядывая виновато, но непреклонно, бултыхалась в своё удовольствие. А вот в чистую проточную воду, в реку, особенно не у берега, а поглубже, она шла неохотно, хотя плавала отлично.
К следующему году Манюня сформировалась совсем. Она слушалась свиста, носила поноску, великолепно знала слова: «К ноге!», «Лежать!», «Сидеть!», «Вперёд!». Манюня стала большой, крепкой, с немного полным туловищем (оставалась по-прежнему обжорой и любила поспать). Морда у неё была хороша: на золотистой шерсти красиво выделялись выразительные чёрные глаза и уши были длинные, завитые, словно их завил искусный парикмахер. Короткий хвост тоже кудрявился, с боков свисала нарядная волнистая бахрома. Лапы, чуть вывернутые, покрывала длинная шелковистая шерсть. И всё-таки – увы! – Манюня оставалась обыкновенной комнатной, а не охотничьей собакой.
Конечно, живя за городом, мы много гуляли с ней в поле, по лесу. В лесу она сразу оживала. Делалась подвижной, челноком рыскала по кустам, вынюхивая и выслеживая кого-то, один раз спугнула и подняла крупную птицу… В другой раз мгновенно – мы не успели опомниться – разорила чьё-то гнездо и передушила птенцов. Мы не могли сердиться на неё – это была её естественная потребность! Но всё это была не настоящая для охотничьей собаки работа. Мы медленно и постепенно убивали заложенный в Манюне природный инстинкт. Никогда, никогда не прощу себе этого и не заведу больше охотничьей собаки, раз не могу с ней работать!
Но вот однажды – уже следующим летом – нам позвонили по телефону:
– Говорят из охотничьего собаководства. У вас находится спаниель кличкой Маша, регистрационное свидетельство номер такой-то, год рождения такой-то, масть золотисто-белая?
– У нас! – гордо ответил подошедший к телефону Андрейка. – Только её теперь зовут Манюня.
– Это не имеет значения. Приводите её в помещение охотничьего общества для осмотра и отбора к выставке. Выставка состоится в следующее воскресенье на стадионе станции Люблино, Курской железной дороги. Открытие в десять часов утра.
– Обязательно приведём, обязательно! – закричал Андрейка. – Только знаете, мы ведь с ней не охотились.
– Ничего. У вашей собаки могут быть щенки, которые потом попадут к охотникам. Поэтому привозите.
– Спасибо!..
Ох какое у нас дома поднялось волнение! Даже Хая Львовна и Каречка прибегали узнавать, всё ли в порядке.
В субботу вечером мы выкупали Манюню. Купаться она терпеть не могла. Стоило снять с неё ошейник, принести гремящее корыто, как Манюня забивалась во все углы, как от глазных капель. Правда, когда её загоняли в корыто, стояла покорно, грустно, со страдальческой мордой.
Манюню отмыли. А наутро, расчесав блестящую шерсть, Вася с Андрейкой повели её в охотничье общество.
Вернулись оба, сияя: Манюню отобрали на выставку!
– Значит, она ещё годится для охоты? – удивилась я.
– Ты ничего не понимаешь. У нашей собаки отличные данные для разведения потомства, а охотничье общество крайне заинтересовано в этом! – с жаром воскликнул Вася.
Вот тебе раз! Выходит, рано или поздно нам придётся заняться разведением щенков?
На выставку повезла Манюню я – Вася с Андрейкой были заняты.
Ну и томительный, тяжкий это был день!
Площадь у Курского вокзала была похожа на собачий базар: то и дело подъезжали машины, из них выскакивали распаренные хозяева, следом лезли собаки, иногда по две, по три. Каких только не было: и низенькие кривоногие злые таксы с умными мордами, и звонкоголосые жесткошерстые фокстерьеры, и гладкие, с прямыми, точно хлысты, хвостами пойнтеры, и гончие, и легавые, и лайки с острыми ушами.
Лай, визг, крики, шум, толчея… Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой. Хозяева отводили собак в сторону, чтобы не погрызлись, хотя все были в намордниках. Торопливо кричали кассиру: «Два взрослых, три собачьих!» или: «Один взрослый, два собачьих!»
Наконец мы втиснулись в переполненный вагон.
«Обыкновенные» пассажиры с сумками и авоськами то громко возмущались, негодуя на собачье засилье, то любезно заговаривали и помогали запихивать псов под скамьи. Какая-то разряженная толстуха требовала вызвать начальника электрички, чтобы запретить «этим отвратительным нарушителям» разъезжать в человеческих поездах. Да, как же, запретишь: по городу уже давно висели афиши с фотографиями собак и приглашениями посетить их выставку!
К самой выставке приехало ещё больше владельцев. Когда мы с притихшей и оробевшей от множества новых звуков и запахов Манюней сошли с поезда, по дороге к стадиону ползла лавина хозяев и собак. Казалось, воздух звенит от лая, хотя то и дело слышалось: «Спокойно!», «К ноге!», «Тихо!», «Назад!..»
Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой.
Над воротами стадиона развевались яркие флаги. Разноцветные стрелки-указатели поясняли, где какая будет выставлена порода. Владельцы и собаки растекались направо и налево. Вскоре я увидела на одной из боковых дорожек вереницу хозяев со спаниелями на поводках.
Спаниели были чёрные, чёрно-серые, шоколадные, бело-чёрные в пятнах… И только два, на которых я поглядела с завистью – у них уши были много длиннее Манюниных, – оказались похожей масти, серебристо-белой.
– Послушайте, дама! – крикнула мне хозяйка одного из спаниелей. – Ваша, случайно, не Черрина дочка?
– Да, её мать звали Черри…
– Ну так вот, знакомьтесь, – это её отец! Чарли, ко мне!
И она торжественно подвела к Манюне своего серебряного пса.
– Очень приятно, – сказала я, хотя шерсть у Манюни на загорбке при виде родного отца встала дыбом.
Но тут чёрный, подвешенный к столбу рупор прохрипел:
«Спаниели первого разряда – на ринг! Судейская коллегия в составе…» – дальше что-то невнятное.
Хозяйка Манюниного отца выпрямилась и мерным, горделивым шагом удалилась к центру стадиона.
– Скажите, пожалуйста, – спросила я сидевшую рядом прямо на земле женщину с рвущимся к нам бойким коричневым спаниелем, – когда должны вызвать нас? Моей – два года.
– О, это ещё не скоро, успеете намучиться! Вас продержат до вечера. И вызовут не один раз.
– До вечера?
Я и так уже изжарилась на солнце, а бедная Манюня, высунув язык, дышала часто, как посла бега.
– Вы дайте ей попить, – посоветовала хозяйка коричневого спаниеля.
– Но я не взяла воды.
– Вот нате плошку, воды у меня с запасом, целый бидон.
Я напоила Манюню. Она улеглась на траву, коричневый спаниельчик – рядом.
– Смотрите, они подружились! – обрадовалась я.
– Да. Вашу зовут Манюня? Моего – Том.
А Манюня с Томом и правда очень весело обнюхивали друг друга. Потом, вскочив, хоть и были на поводках, затеяли возню.
– Их бы сейчас пустить на волю где-нибудь в лесу… – сказала я, вытирая со лба пот.
– К сожалению, здесь негде. Да и вызвать могут в любую минуту. Ах, вот как раз и вызывают!
Хозяйка нового Манюниного приятеля поспешно ушла. А мы продолжали сидеть. И долго ещё сидели. Эх растяпа, даже газеты я не догадалась захватить от палящего солнца!
Каждый раз, услышав хрип рупора, мы с Манюней судорожно вскакивали, но это, оказывалось, не нам. И на ринг мы с ней попали действительно только под вечер.
Что такое ринг?
Да просто огороженная верёвками площадка в центре стадиона. Судьи степенно восседали за столом. Почти все пожилые, важные такие и чем-то очень похожие друг на друга. А мы – хозяева и собаки – должны были кругами ходить под их строгими взглядами, держа своих питомцев на коротком поводке, у ноги. И я ходила. И держала изнывавшую от тоски Манюню – церемонно, торжественно, как на параде.
Так повторилось несколько раз.
Наконец то же радио объявило результат. Моя измученная Манюня получила скромную оценку «хорошо». А мне от усталости уже было абсолютно всё равно, получит она «великолепно» или даже «очень плохо»…
* * *
У Манюни родились щенки.
Их было четыре. Маленькие, толстые, как белые колбаски, они лежали возле матери, и она, поддевая носом, яростно вылизывала то одного, то другого.
Я, Андрейка и Вася, заглядывая сверху, смотрели на щенков как на чудо.
– Они долго будут слепые? А сейчас ничего-ничего не видят? А почему они не сосут? Не умеют? – волновался Андрей – рослый, уже покуривавший тайком Андрей.
– Погоди, не спеши. Они великолепно умеют сосать. Просто наелись. Надо же и матери отдохнуть!
Я осторожно отодвинула от задней её лапы самого маленького щенка, но она, вильнув хвостом, тотчас подобрала его под себя.
– Да оставьте вы их в покое! – зашипел Вася. – Никогда мать не задавит своего ребёнка – это закон природы!
– Нет, может задавить, я читал в книге. За первыми щенками полагается следить! – авторитетным басом заявил Андрей.
– Давайте правда не будем им мешать!
Но разве можно было оторваться от такого зрелища?
Через полчаса, во время которых утомлённая, беспокойная, но со счастливой, умильной мордой Манюня всё лизала и лизала первенцев, Вася и Андрейка снова сидели около них на полу.
Мы жили у друзей за городом; торжественное событие произошло здесь, чему я очень радовалась. Был конец июля. Значит, за время нашего отпуска щенки успеют подрасти и окрепнуть на свежем воздухе. Конечно, это оказался не лучший «весенний» помёт, а летний, но все четверо родились крепышами.
Однако очень скоро, чуть не на второй день, стала обнаруживаться разница. Самый крупный и головастый щен, по прозвищу Биська (Вася утверждал, что в его брыластой, сморщенной мордашке есть что-то от Бисмарка), рос не по дням и часам – по минутам. А вот моя любимица Малявка, белая с коричневыми пятнышками, дольше всех оставалась малявкой. Третьего щенка мы назвали Томка, четвёртого ещё никак.
С рождением детей Манюня переменилась совершенно.
Куда девались её флегматичность, добродушное спокойствие! С утра до глубокой ночи да и ночью она была занята: лизала, мыла, кормила детёнышей, переворачивала, укладывала…
– Ну зачем, зачем ты полезла в эту грязную яму? – с негодованием спросила я.
Манюня, яростно отряхиваясь, всем видом показала, что она совершенно не согласна со мной.
– Ах глупая собака! Вот теперь ещё простудишься…
Нет, она не была глупой: в ней просто заговорил охотничий инстинкт.
С тех пор, увидя любое болотце, подёрнутую тиной заводь или просто грязную лужу, Манюня всегда норовила плюхнуться в них. И, поглядывая виновато, но непреклонно, бултыхалась в своё удовольствие. А вот в чистую проточную воду, в реку, особенно не у берега, а поглубже, она шла неохотно, хотя плавала отлично.
К следующему году Манюня сформировалась совсем. Она слушалась свиста, носила поноску, великолепно знала слова: «К ноге!», «Лежать!», «Сидеть!», «Вперёд!». Манюня стала большой, крепкой, с немного полным туловищем (оставалась по-прежнему обжорой и любила поспать). Морда у неё была хороша: на золотистой шерсти красиво выделялись выразительные чёрные глаза и уши были длинные, завитые, словно их завил искусный парикмахер. Короткий хвост тоже кудрявился, с боков свисала нарядная волнистая бахрома. Лапы, чуть вывернутые, покрывала длинная шелковистая шерсть. И всё-таки – увы! – Манюня оставалась обыкновенной комнатной, а не охотничьей собакой.
Конечно, живя за городом, мы много гуляли с ней в поле, по лесу. В лесу она сразу оживала. Делалась подвижной, челноком рыскала по кустам, вынюхивая и выслеживая кого-то, один раз спугнула и подняла крупную птицу… В другой раз мгновенно – мы не успели опомниться – разорила чьё-то гнездо и передушила птенцов. Мы не могли сердиться на неё – это была её естественная потребность! Но всё это была не настоящая для охотничьей собаки работа. Мы медленно и постепенно убивали заложенный в Манюне природный инстинкт. Никогда, никогда не прощу себе этого и не заведу больше охотничьей собаки, раз не могу с ней работать!
Но вот однажды – уже следующим летом – нам позвонили по телефону:
– Говорят из охотничьего собаководства. У вас находится спаниель кличкой Маша, регистрационное свидетельство номер такой-то, год рождения такой-то, масть золотисто-белая?
– У нас! – гордо ответил подошедший к телефону Андрейка. – Только её теперь зовут Манюня.
– Это не имеет значения. Приводите её в помещение охотничьего общества для осмотра и отбора к выставке. Выставка состоится в следующее воскресенье на стадионе станции Люблино, Курской железной дороги. Открытие в десять часов утра.
– Обязательно приведём, обязательно! – закричал Андрейка. – Только знаете, мы ведь с ней не охотились.
– Ничего. У вашей собаки могут быть щенки, которые потом попадут к охотникам. Поэтому привозите.
– Спасибо!..
Ох какое у нас дома поднялось волнение! Даже Хая Львовна и Каречка прибегали узнавать, всё ли в порядке.
В субботу вечером мы выкупали Манюню. Купаться она терпеть не могла. Стоило снять с неё ошейник, принести гремящее корыто, как Манюня забивалась во все углы, как от глазных капель. Правда, когда её загоняли в корыто, стояла покорно, грустно, со страдальческой мордой.
Манюню отмыли. А наутро, расчесав блестящую шерсть, Вася с Андрейкой повели её в охотничье общество.
Вернулись оба, сияя: Манюню отобрали на выставку!
– Значит, она ещё годится для охоты? – удивилась я.
– Ты ничего не понимаешь. У нашей собаки отличные данные для разведения потомства, а охотничье общество крайне заинтересовано в этом! – с жаром воскликнул Вася.
Вот тебе раз! Выходит, рано или поздно нам придётся заняться разведением щенков?
На выставку повезла Манюню я – Вася с Андрейкой были заняты.
Ну и томительный, тяжкий это был день!
Площадь у Курского вокзала была похожа на собачий базар: то и дело подъезжали машины, из них выскакивали распаренные хозяева, следом лезли собаки, иногда по две, по три. Каких только не было: и низенькие кривоногие злые таксы с умными мордами, и звонкоголосые жесткошерстые фокстерьеры, и гладкие, с прямыми, точно хлысты, хвостами пойнтеры, и гончие, и легавые, и лайки с острыми ушами.
Лай, визг, крики, шум, толчея… Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой. Хозяева отводили собак в сторону, чтобы не погрызлись, хотя все были в намордниках. Торопливо кричали кассиру: «Два взрослых, три собачьих!» или: «Один взрослый, два собачьих!»
Наконец мы втиснулись в переполненный вагон.
«Обыкновенные» пассажиры с сумками и авоськами то громко возмущались, негодуя на собачье засилье, то любезно заговаривали и помогали запихивать псов под скамьи. Какая-то разряженная толстуха требовала вызвать начальника электрички, чтобы запретить «этим отвратительным нарушителям» разъезжать в человеческих поездах. Да, как же, запретишь: по городу уже давно висели афиши с фотографиями собак и приглашениями посетить их выставку!
К самой выставке приехало ещё больше владельцев. Когда мы с притихшей и оробевшей от множества новых звуков и запахов Манюней сошли с поезда, по дороге к стадиону ползла лавина хозяев и собак. Казалось, воздух звенит от лая, хотя то и дело слышалось: «Спокойно!», «К ноге!», «Тихо!», «Назад!..»
Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой.
Над воротами стадиона развевались яркие флаги. Разноцветные стрелки-указатели поясняли, где какая будет выставлена порода. Владельцы и собаки растекались направо и налево. Вскоре я увидела на одной из боковых дорожек вереницу хозяев со спаниелями на поводках.
Спаниели были чёрные, чёрно-серые, шоколадные, бело-чёрные в пятнах… И только два, на которых я поглядела с завистью – у них уши были много длиннее Манюниных, – оказались похожей масти, серебристо-белой.
– Послушайте, дама! – крикнула мне хозяйка одного из спаниелей. – Ваша, случайно, не Черрина дочка?
– Да, её мать звали Черри…
– Ну так вот, знакомьтесь, – это её отец! Чарли, ко мне!
И она торжественно подвела к Манюне своего серебряного пса.
– Очень приятно, – сказала я, хотя шерсть у Манюни на загорбке при виде родного отца встала дыбом.
Но тут чёрный, подвешенный к столбу рупор прохрипел:
«Спаниели первого разряда – на ринг! Судейская коллегия в составе…» – дальше что-то невнятное.
Хозяйка Манюниного отца выпрямилась и мерным, горделивым шагом удалилась к центру стадиона.
– Скажите, пожалуйста, – спросила я сидевшую рядом прямо на земле женщину с рвущимся к нам бойким коричневым спаниелем, – когда должны вызвать нас? Моей – два года.
– О, это ещё не скоро, успеете намучиться! Вас продержат до вечера. И вызовут не один раз.
– До вечера?
Я и так уже изжарилась на солнце, а бедная Манюня, высунув язык, дышала часто, как посла бега.
– Вы дайте ей попить, – посоветовала хозяйка коричневого спаниеля.
– Но я не взяла воды.
– Вот нате плошку, воды у меня с запасом, целый бидон.
Я напоила Манюню. Она улеглась на траву, коричневый спаниельчик – рядом.
– Смотрите, они подружились! – обрадовалась я.
– Да. Вашу зовут Манюня? Моего – Том.
А Манюня с Томом и правда очень весело обнюхивали друг друга. Потом, вскочив, хоть и были на поводках, затеяли возню.
– Их бы сейчас пустить на волю где-нибудь в лесу… – сказала я, вытирая со лба пот.
– К сожалению, здесь негде. Да и вызвать могут в любую минуту. Ах, вот как раз и вызывают!
Хозяйка нового Манюниного приятеля поспешно ушла. А мы продолжали сидеть. И долго ещё сидели. Эх растяпа, даже газеты я не догадалась захватить от палящего солнца!
Каждый раз, услышав хрип рупора, мы с Манюней судорожно вскакивали, но это, оказывалось, не нам. И на ринг мы с ней попали действительно только под вечер.
Что такое ринг?
Да просто огороженная верёвками площадка в центре стадиона. Судьи степенно восседали за столом. Почти все пожилые, важные такие и чем-то очень похожие друг на друга. А мы – хозяева и собаки – должны были кругами ходить под их строгими взглядами, держа своих питомцев на коротком поводке, у ноги. И я ходила. И держала изнывавшую от тоски Манюню – церемонно, торжественно, как на параде.
Так повторилось несколько раз.
Наконец то же радио объявило результат. Моя измученная Манюня получила скромную оценку «хорошо». А мне от усталости уже было абсолютно всё равно, получит она «великолепно» или даже «очень плохо»…
* * *
У Манюни родились щенки.
Их было четыре. Маленькие, толстые, как белые колбаски, они лежали возле матери, и она, поддевая носом, яростно вылизывала то одного, то другого.
Я, Андрейка и Вася, заглядывая сверху, смотрели на щенков как на чудо.
– Они долго будут слепые? А сейчас ничего-ничего не видят? А почему они не сосут? Не умеют? – волновался Андрей – рослый, уже покуривавший тайком Андрей.
– Погоди, не спеши. Они великолепно умеют сосать. Просто наелись. Надо же и матери отдохнуть!
Я осторожно отодвинула от задней её лапы самого маленького щенка, но она, вильнув хвостом, тотчас подобрала его под себя.
– Да оставьте вы их в покое! – зашипел Вася. – Никогда мать не задавит своего ребёнка – это закон природы!
– Нет, может задавить, я читал в книге. За первыми щенками полагается следить! – авторитетным басом заявил Андрей.
– Давайте правда не будем им мешать!
Но разве можно было оторваться от такого зрелища?
Через полчаса, во время которых утомлённая, беспокойная, но со счастливой, умильной мордой Манюня всё лизала и лизала первенцев, Вася и Андрейка снова сидели около них на полу.
Мы жили у друзей за городом; торжественное событие произошло здесь, чему я очень радовалась. Был конец июля. Значит, за время нашего отпуска щенки успеют подрасти и окрепнуть на свежем воздухе. Конечно, это оказался не лучший «весенний» помёт, а летний, но все четверо родились крепышами.
Однако очень скоро, чуть не на второй день, стала обнаруживаться разница. Самый крупный и головастый щен, по прозвищу Биська (Вася утверждал, что в его брыластой, сморщенной мордашке есть что-то от Бисмарка), рос не по дням и часам – по минутам. А вот моя любимица Малявка, белая с коричневыми пятнышками, дольше всех оставалась малявкой. Третьего щенка мы назвали Томка, четвёртого ещё никак.
С рождением детей Манюня переменилась совершенно.
Куда девались её флегматичность, добродушное спокойствие! С утра до глубокой ночи да и ночью она была занята: лизала, мыла, кормила детёнышей, переворачивала, укладывала…
Суть жизни собачей
Более десяти лет назад брали мы интервью у генерала-майора Медведева в Центральной военной школе служебного собаководства под Москвой. В числе многих вопросов задали ему и такой: - Как вы относитесь к содержанию собак в квартирах? Генерал пристально посмотрел на нас, выдержал паузу и сказал: - В принципе положительно. Но с одним
Нерпа и собака - Карякская народная сказка
На берегу моря стояла яранга собаки. Как-то летом пристали нерпы. Вытащили на берег байдару, а сами пошли за ягодой в тундру. Набрали ягод, вернулись, а собака зовет их в ярангу пить чай. Проголодались нерпы и охотно согласились, но среди них была старая дева, злая-презлая. Принялась она ругать собаку и не пустила брату, нерп;
Человек и собака -ненецкая сказка
Жила в лесу собака. Скучно ей стало одной жить. Пошла она себе товарища искать. Идёт раз собака по лесу, а навстречу ей бежит заяц. Собака и говорит: - Зайчик, давай вместе жить! - Что ж,-отвечает зайчик, - давай! Стали они жить вместе. Настал вечер. Легли спать. Вот ночью собака залаяла. Заяц проснулся, испугался и говорит: -
Ученая собака
Жил-был поп. У него был работник Иван из дальнего села и была собака Шарик. Очень поп любил собачку. Собачка сыта да ухожена, а Иван работает, работает, а покормить его как следует жадный поп скупится. И решил Иван проучить попа. Вот однажды и говорит попу: — Эх, батюшка, до чего смышленый у вас Шарик! Его бы еще в школе поучить
Капризный Вася и послушный пёс Атос
Вася — ребёнок Прожил Вася на свете уже целых два года. И за этих целых два года Вася многому научился. Не всё ещё у него хорошо получалось, но Вася старался. И чем больше Вася старался, тем лучше у него всё получалось. Умел Вася ходить, говорить, есть. Но больше всего Вася любил капризничать. Это у него здорово получалось. Не